Если ремесло - отец города, торговля, несомненно, его мать. В отличие от своего скромного сожителя эта заботливая, но без комплексов особа любит публичность, стремится занять лучшие пространства и не знала бы себе границ, если бы не молодой, но подающий надежды племянник – потребнадзор, в отсутствие которого она ничем не отличается от своего двоюродного дедушки – разбоя на большой дороге.

Издревле московскую торговлю как магнитом притягивал центр и особенно Красная площадь (тогда еще представлявшая собой не единый комплекс, а лишь совокупность перекрестков и других общественных мест). В XVI в. интурист Герберштейн обозревал там гостиный двор, который, по-видимому, не был новостройкой – считается, что торговая площадь существовала напротив Спасских ворот со 2-й половины XIV века. Москва превратилась в торговую мекку, как только там обосновалось правительство – само по себе крупнейший торговец (все лучшее, привозимое европейцами, шло в казну), и, естественно, к нему тянулись более мелкие хищники.

Включая, но не ограничиваясь

Здание на Красной площади не могло вместить всех торговцев-специалистов, и они расставляли на свободном месте палатки и шалаши. С ними мирно соседствовали и воровские люди, ухитрившиеся в 1683 г. вырыть подземную палату для жилья с ходом в нее из кремлевского рва (ничем не уступавшую подземному переходу на пл. Революции). Нравы оставляли желать много лучшего, сообщается, что купцы могли побить покупателя, приценившегося, но не сделавшего покупки. Еще одно наблюдение Герберштейна сохраняет значение и в наши дни: «иностранцам любую вещь они продают дороже и за то, что при других обстоятельствах можно купить за дукат, запрашивают пять, восемь, десять, иногда двадцать дукатов». Впрочем, как отмечал путешественник, и сами московиты в свою очередь иногда покупают у иностранцев за 10 или 15 флоринов редкую вещь, которая на самом деле вряд ли стоит один или два.

Несмотря на все взаимное тяготение торговли и правительства, со временем бизнес все меньше нуждается в своем августейшем конкуренте, и переезд последнего только идет ему на пользу. Так случилось и в Москве, где золотой век купечества приходится на время петербургской ссылки двора. В XVIII и XIX вв. торговля расползается по городу, предпочитая исторический центр, но не ограничиваясь им, и заражая духом наживы все новые слои населения (интересно, что в отличие от XXI в. в центре все стоило дешевле, чем на окраинах). Арбат, Тверская, Сретенка, Таганская ул. выделялись объемом торговых оборотов еще в XVII в., а к середине XVIII в. Арбат и Сретенка были почти целиком застроены деревянными лавками. В 1730-1740-е гг. рынки складываются на площадях Садового кольца и в Замоскворечье. Охотный ряд специализировался на продовольствии, однако, например, соленые огурцы продавались у Москворецкого моста, близ исчезнувшей церкви Николы Мокрого и разделившего ее участь кинотеатра «Зарядье».

Захват новых территорий давался не просто; в то время власти придавали не такое большое значение шаговой доступности торговых точек. Например, появлению знаменитого Тишинского рынка предшествовала бурная полемика со ссылкой на интересы местных жителей: «на днях нас просили заявить о необходимости учреждения рынка в Грузинах - о том, что это не будет прихотью, ясно доказывается тем, что о сию пору там существует самодельный рынок с возов разъезжающих. Местные жители довольны, поскольку купить капусту с такого воза, пусть несколькими копейками дороже, все-таки лучше, чем отправляться на Смоленский рынок или в Охотный ряд». Местные жители охотно откликались: «На Тишинской площади постоянно грязь и вонь, заразительные лужи. Что будет, когда появится рынок, всякий может сам себе вообразить».

«Есть полицейская будка и торгуют калачами»

С хаотично лепившимися друг к другу торговыми лавками, сужавшими проезды, приходилось вести вполне оправданную борьбу. Со временем власть добилась в этом определенных успехов – в 1868 г. пресса роптала по поводу того, что если мелкая промышленность хотя бы в чем-то нарушает благообразие улиц, в особенности свободу движения, то предприятие подлежит запрещению. Допуская открытие лавочки для торговли шипучими водами на Тверском бульваре, дума в то же время отказала в ходатайстве поставить столики 2х1,5 аршина для торговли газетами в пяти местах (например, у почтамта, памятника Минину на Красной площади, на Арбатской площади и т.п.), признав их стеснительными для движения. Надо признать, что в этом отношении дума была довольно последовательной и пуще всего опасалась помех транспортным потокам – ей даже случилось как-то отказать Валаамскому монастырю в организации часовни у Красных ворот (видимо, не до конца разобравшись в предмете челобитной, думцы авторитетно разъяснили, что там уже «есть полицейская будка и торгуют калачами»).

Развиваясь и совершенствуясь, московская торговля сохраняла верность испытанным методам и практикам. Как отмечал обозреватель XIX в., «Тверская, в особенности же Кузнецкий мост достигла значительного прогресса в отношении внешности магазинов, но большинство торговых заведений и лавок на других улицах сохранило прежние допотопные вывески с неграмотными надписями, наивно изображавшими сущность торгового предприятия». В «городе», как назывались старые ряды, «замененные теперь громадным зданием на Красной площади» (Верхние торговые ряды. – Н.Г.), веяло Азией, казалось, что находишься в восточном караван-сарае. «Город» представлял собой громаднейший лабиринт, где можно было приобрести решительно все нужное москвичу, и притом за цену, более дешевую, чем на Кузнецком мосту. Торговля собиралась к одному месту по специальности (ножовая, москательная линии, сундучный ряд, где кроме того можно было получить «превосходные на вкус ягодные и фруктовые квасы»; имелись также щепетильный, судовой, певческий ряды, где торговали совсем уже непонятно чем) – о такой организации торговли с похвалой упоминает еще в XVII в. Олеарий. «В «городе» днем всегда было очень оживленно, нерешительные люди сбивались с толку и покупали не то, что им нужно, благодаря энергичным, доведенным до виртуозности зазывам приказчиков, стоявших у дверей своих лавок и истошным голосом перечислявших свой товар, робкого покупателя могли затащить в лавку силой. Но «московский обыватель средней руки чувствовал себя хорошо в такой обстановке, он отправлялся в «город», зная, что его ожидает, и готовился к борьбе». Надо отметить, что такого рода «приглашения» имели рациональную основу – перечисление номенклатуры товара позволяло рассеянному покупателю собраться с мыслями («смотришь, иногда в поименованных предметах попадается вещь, о которой совсем забыл»), и многие приветствовали бы эти напоминания, «если бы они производились не таким, часто раздирающим душу пронзительным голосом прямо в ухо».

И других невинных извозчичьих игр

Обычай завешивать окна в лавках готового платья (чтобы не были видны недостатки изделий) был «так силен, что покупатель невольно должен ему покориться». В «городе» безбожно запрашивали, поэтому продавец и покупатель кричали, божились и лгали друг другу, зато потом удачная покупка служила интереснейшей темой для разговоров. Более интеллигентная публика выражала мнение о том, что «торговцам не мешало бы вести себя поприличнее, не безобразничать с проходящими пьяными, не заводить кулачных боев и других невинных извозчичьих игр». Покупательницы жаловались в прессе на непристойную брань торговцев. К несчастью, этим пожеланиям не суждено было сбыться до настоящего времени.

Нельзя сказать, чтобы торговля была пущена на самотек – существовали довольно строгие правила, впрочем, необязательные для исполнения. Запрет возить товар в лавки с 10 утра до 4 часов пополудни мало кем соблюдался, тачки в узких рядах возили поминутно. Во избежание обвеса запрещалось взвешивать товар с бумагой, если она не уравновешена на другой чашке весов – однако в середине 1860-х гг. обозреватель задавался вопросом «кем и где соблюдается это правило? Названные правила действуют с 1849 г., а кто их знает?». По мере сил торговую активность регулировала полиция – например, в 1871 г. попал под суд за лихоимство квартальный надзиратель Ларионов, который организовал прием средств за право торговли на Китайгородском проезде – по полтиннику с души, причем простодушно выдавал торговцам нумерованные «билеты» с печатью. Оборотистый работник был выслан на жительство в Архангельскую губернию, но дело его, судя по всему, продолжало жить.

В 1862 г. бизнес жаловался на упадок розничной торговли в городских рядах. Одну из причин пресса усматривала в том, что «развелось очень много торговцев вразвозку и вразноску, в основном немцев». Как и сейчас, участие «иноземных гостей» в московской торговле было велико - целые отделы торговли казались недоступными русским уроженцам. Например, торговля машинами, красками была сосредоточена в немецких руках; в торговле предметами роскоши и моды принимали участие представители французской нации, содержавшие также кондитерские и парикмахерские. Вся эта индустрия роскоши сосредотачивалась на Кузнецком мосту, Петровке, в Столешниковом и на Тверской. Сильно распространена была и торговля вразнос по домам. Тут, как пишет мемуарист, действовали главным образом татары, но это понятие в те времена объединяло много разных национальностей; как известно, татарами именовались также азербайджанцы и др. О не слишком твердых этнографических познаниях москвичей того времени говорит и другое наблюдение автора: «часто попадались и венгерцы, бывшие, собственно, словенцами». По домам ходили также остзейские немки (возможно, представлявшие собой эстонок), «носившие в корзинах никому не нужные метелочки из дерева».

То Сидора, то Петра

Видимо, москвичи тоже не пренебрегали этим заработком – отставной солдат или мещанин мог выправить за 10 коп. торговое свидетельство и торговать прохладительными напитками вразнос. Деятельность разносчиков кое-как регулировалась, они получали специальные бляхи от городской думы, не имели права занимать постоянных мест и скапливаться вместе, образуя рынок. Однако пресса сообщала, что «на Красной площади против Ножевой линии и Минина образовался постоянный рынок разносчиков, торгующий с 7 утра до 7 вечера, причем рынок шумный, бранчливый и до того вонючий, что торговцы Ножевой линии бывают вынуждены затворять двери своего ряда». «Кто не знает городских разносчиков, этих привилегированных синекафтанников, гордо расхаживающих по рядам? Кто не испытал их дерзости и нахальства? Подойдет к такому разносчику скромная покупательница, и он не только заломит небывалую цену, но, если она вздумает торговаться, ответит дерзкими прибаутками». Однако в купеческих лавках часто возникали осложнения в связи с тем, что приказчики получали у них товар в долг, и стороны пытались обсчитать друг друга с неизбежными скандалами и драками.

Самая мелкая торговля обеспечивала народ семечками и, как тогда выражались, «кожаными» пряниками, моченым горохом. Практиковали ее пожилые женщины в платках, завязанных пирогом, серьезно занимаясь вязанием бесконечного чулка. В прессе сообщалось, что предложение продать свой товар – два гнилых яблока и на несколько грошей гороху – оптом, вызывает у торговок обиду: «Что ты, батюшка, господь с тобой – что же я, так сидеть буду?». Однако обозреватель признает, что и эта мизерная торговлишка производится не из любви к искусству, а тоже ради дохода, хотя и ничтожного. Даже торговля спичками, и та позволяла заработать не только на хлеб, а судя по большому числу пьяненьких старичков, даже и на вино.

Зато разносчики служили законной добычей для органов потребнадзора, которые любили поймать их на обсчете в золотник сахара, чтобы, как пишет современник, «показать свою полезную деятельность и затем снова погрузиться в лету забвения»; на более серьезные подвиги сил у них уже не хватало. Газеты постоянно взывали к торговой полиции, «единственная обязанность которой состоит в наблюдении за торговлей. Кроме того, в Москве есть и комитет народного здравия, и штадт-физикат с подведомственными ему врачами, на обязанности которых лежит надзор и преследование испорченных товаров и при всем этом многосложном наблюдении в Москве ежегодно умирает не один десяток от одной соленой рыбы». В 1862 г. пресса проявляет осторожный оптимизм: «Наша торговая полиция, чтобы только ее не сглазить, по-видимому, пробудилась от дремоты и сна, она нет-нет да хватит то Сидора, то Петра». Газета дает совет, «оштрафовав негодяя, следует, по-нашему, крепко за ним следить, иначе он за неделю возвратит себе 30 руб. штрафа, до него нескоро дойдет новая инспекция».

«Кто же не знает натуру русского торговца?»

Оптимизм оправдался не вполне - спустя шесть лет пресса обращает внимание торговой полиции на то, что «в рыбные лавки Охотного ряда почти невозможно войти от отвратительного запаха, несмотря на постоянно открытые наружные двери, а в мясных лавках пол покрыт кровяными пятнами и разными обрезками. Чистота, которой желают обыватели от Охотного ряда, требуется не ради красоты – надо подумать о том в видах народной гигиены». Иной взгляд на вещи излагается в письме крестьянина-мясника, который жалуется, что от мясных лавок требуют мраморных полок и полов каменных. Слогом древних челобитных он просит смиловаться «над нами угнетенными». Ему возражает обозреватель: «Кто же не знает натуру русского торговца? Не присмотрите за ним, допустите его до одной небрежности, и тогда уже никакой общественный голос не воззовет его к опрятности. Если бы не мучил бы страх, мясные лавки охотно обошлись бы без той ничтожной чистоты, какая замечается в них в настоящее время».

Как и в наши дни, покупатель был ничем не застрахован от фальсификации товаров - продавался спитой чай, липовые папиросы Миллера. «Фосфорные спички также не изъяты от подделки, особенно спиртовые спички фабрик Герлиха и Митчинсона». Подделывались шоколад Сиу, ализариновые чернила, разные парфюмерные изделия, в первую очередь мыло, «словом, кажется, нет ни одного изделия более или менее распространенной фирмы, которое не подделывалось бы». Были и еще более возмутительные примеры погони за наживой - «кто не знает, например, груздей, в естественном свежем состоянии они имеют зеленоватый цвет, но залежавшись в лавке, совершенно чернеют. Чтобы товар не пропадал даром, торговцы подмешивают к ним купоросу, от которого грузди приобретают прежний зеленоватый цвет» - до такого современные служители Меркурия, кажется, все-таки не доходят, возможно, потому, что продажа консервированных грибов в Москве благоразумно запрещена. Некоторые работники прилавка пускались на откровенные авантюры – так, в апреле 1870 г. купец Бородин, торговавший в Теплых рядах, отправил покупателю лубочный короб с мануфактурой на 634 руб. Но когда работник Сергеев доставил покупку, в нем оказался мусор и камни – разбираться в особенностях национального сервиса пришлось судебному следователю 8 участка.

Периодически отмечавшиеся попытки подавить гидру фальсификации ни к чему не приводили – так, в 1870 г. полиция раскрыла целую сеть продажи спитого чая, который затем высушивали и подмешивали к свежему, после чего пускали в продажу. Однако взятый с поличным в Рогожской части цеховой Сырцов заявил, что продает спитой чай для очистки шелковых материй. И хотя мануфактурный совет отрицал, что эти отходы могут иметь какое-либо применение в легкой промышленности, магистрат счел недоказанным, что Сырцов продавал использованный чай за настоящий, и возвратил ему арестованные тюки с чаем. Московские ведомости отмечали, что жулик воспринял это как лицензию на расширение производства и открыл новую мастерскую в Пятницкой части, куда его работники свозили чай, скупавшийся в трактирах. Нарушители санитарных правил оставались непобедимыми - осенью 1870 г. врач Сретенской части в сопровождении помощника торгового смотрителя и полицейского осмотрел хлебопекарню крестьянина Прекрасного, где среди муки и хлеба валялось нательное белье и полушубки, и там же спала очередная смена работников; кроме того, было обнаружено 27 пудов ржаной муки с примесью песка.

Несколько более передовые методы торговли применялись, по-видимому, в Верхних торговых рядах (нынешний ГУМ) на Красной площади, переживших в 1893 г. решительный редевелопмент. Попытки реорганизовать здешнюю торговлю предпринимались с конца 1860-х гг., но владельцы многочисленных лавок их успешно торпедировали, в том числе с помощью прессы, в которой высказывали недоумение: «Неужели те здания, на которых крыши давно некрашены и местами худы, нужно ломать? Если так, то и Ивану Великому не устоять». Переубедить работников прилавка смог прогрессивный городской голова Алексеев, реорганизовавший торговлю в рядах на акционерных началах и вложивший в постройку нового комплекса собственные средства. Благодаря Алексееву ряды превратились в настоящий храм потребления. Как сообщается, там впервые стали использовать ценники (продавцы лишились возможность устанавливать цену с учетом внешнего вида покупателя). Там же якобы появилась первая на Руси книга жалоб и предложений.

Первая мировая война отрицательно сказалась на культурной торговле, которая превратилась в неприкрытый грабеж со ссылкой на недостатки транспорта и обесценивание национальной валюты. Однако в апреле 1916 г. пресса обращала внимание на то, что «валюта понизилась в международном обороте примерно на 40%, а цены на внутренних рынках поднялись на 100-200% и даже выше. Наблюдается даже такое курьезное явление, что иностранные товары подорожали менее чем продукты нашего внутреннего производства. К сожалению, приходится сознаться, что главной причиной чрезвычайного вздорожания у нас является чрезмерное корыстолюбие промышленников и торговцев, до невозможности эксплуатирующих в свою пользу обстоятельства. Странно лишь одно, чего же смотрит Министерство торговли и промышленности?». Примерно тогда же сообщалось, что владелец лабаза на Москворецкой улице Федотов оштрафован за манипуляции с овсом на 300 руб., но это не было массовым явлением.

К тому же времени относятся перебои снабжения, которые обычно ассоциируются с советской властью. Перед пасхой 1916 г. московский градоначальник генерал Шебеко увещевал население в том смысле, что мяса хватит всем, а если даже не хватит, то «при наличности достаточного количества овощей, мучных, молочных и других продуктов мясо ничуть не является необходимостью для поддержания нормального здорового состояния огромного большинства людей», «даже если пришлось бы впоследствии отказаться  от потребления мяса в течение нескольких дней в неделю, ничего тревожного такое явление не представило бы». Питая твердую уверенность, «что обращение это достигнет цели», и ему не придется прибегнуть к крайне для него нежелательным мерам, его превосходительство намекал также, что «всякое внешнее проявление недовольствия» является пособничеством врагам.

За исключением члена политбюро

Не самое лучшее время пережила торговля после октябрьской революции. С одной стороны, марксистская мысль предсказывала, что в бесклассовом обществе материальные блага будут распределяться по потребности, с другой, резкое сокращение производства свело поступление этих самых благ к суровому минимуму, так что удовлетворять свои потребности в полном объеме мог довольно узкий круг лиц, и то под страхом репрессий. Введенная еще Временным правительством хлебная монополия переросла при советской власти в продовольственную диктатуру, охватывавшую большинство потребительских товаров. В условиях тотальной очереди граждане переходили к самоснабжению в рамках так называемого мешочничества – неорганизованной скупки товаров. Интересно, что и ходоки, вошедшие в общественное сознание как лица, вступившие в контакт с вождем всемирного пролетариата, изначально обозначали мешочников, раздобывших разрешения на право закупки и провоза провизии для уполномочивших их коллективов. Власти не приветствовали такую практику – в ряду врагов нового строя мешочник порой ставился выше контрреволюционера, и это были не простые угрозы (с 1919 г. при ВЧК действовал особый трибунал по делам спекулянтов). Но поскольку в период революции выдача хлеба по карточкам в Москве снизилась с полкило до четверти фунта (1 фунт - чуть больше 400 г), пресечь спекуляцию не представлялось возможным – в 1919 г. ряды мешочников пополнил сам Сергей Есенин, в вагоне знакомого уполномоченного неоднократно посещавший Бухару с целью скупки риса для московских столовых. Под занавес «военного коммунизма», в декабре 1920 г. власти ликвидировали Сухаревский рынок как рассадник спекуляции (якобы он деморализовал красноармейцев, имевших привычку продавать там свои шинели), но более 600 торговых площадок продолжали действовать, да и сама Сухаревка вновь заработала в дни нэпа. Что могла противопоставить власть частному обороту в не самый голодный период, видно из объявления об отоваривании трудового пайка «ко дню великой 3-й годовщины Октябрьской пролетарской революции, а также в счет норм октября»: по карточкам серии А (для занятых на тяжелых работах) выдавалось 2 фунта сахарного песка, 2 фунта соли, фунт сливочного масла, 2 фунта муки, 2 фунта рыбы и кусок туалетного мыла на месяц. Тогда же заводским комитетам предлагалось представить сведения о числе рабочих для раздачи картошки из расчета 2 пуда на одного рабочего. Карточная система существовала до введения НЭПа в 1921 г. и впоследствии периодически вводилась в связи с проблемами коллективизации, когда по карточкам продавался хлеб (1929-1935 гг.), во время войны и демократизации общественного строя в конце 1980-х гг.

Утомленный потрясениями «военного коммунизма» Булгаков характеризовал события 1922 г. как торговый ренессанс: «Трудно понять из каких таинственных недр Москва ухитрилась извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные витрины и разложила по полкам. Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем нэпо». Наполнение прилавков по заоблачным ценам, которое ставили себе в заслугу позднейшие чубайсы, оказалось не таким сложным делом - «всюду на перекрестках воздух звенит от гомона бесчисленных торговцев газетами, тянучками, булками. До поздней ночи шевелится народ, живущий в невиданном еще никогда торгово-красном Китай-городе». Началась собственная волнующая история Государственного универсального магазина, оживленного в самые жестокие годы дефицита, где всегда что-нибудь «выбрасывали», образуя длинные очереди по галереям и лестницам, а из-под полы спекулянты могли продать все что угодно, за исключением – таковы были суровые реалии эпохи - разве что члена политбюро. Зимой 1923–1924 гг. работников ГУМа во главе с его начальником Беловым даже пытались судить за бесхозяйственность, однако, несмотря на все строгости того времени, благополучно оправдали.

После ликвидации Торгсина, привлекавшего валютные ценности (1936 г.), ГУМ стал лицом культурной торговли того времени, суматошной со стороны прилавка и респектабельной с черного хода, относительно благополучно пережил бессмысленные андроповские гонения на торговлю. Лицом торговли он остается и по сей день – как выражаются пиар-технологи возникшего на обломках советской власти АО, «ГУМ» это не магазин «для богатых» или «для бедных». Это универмаг для людей, готовых жить в развивающемся обществе «потребления с человеческим лицом»». В переводе на русский язык это означает пустые нефы на всем протяжении от Никольской до Ильинки и бесконечный ряд отделов с латинскими вывесками без каких-либо уточнений – люди, готовые жить в обществе потребления, должны на память знать, чем торгует та или иная иностранная забегаловка. Людей там нет – вопреки вековым традициям товар на Красной площади продается не дешевле, а намного дороже, чем в городе, да продавцы и не рассчитывают его продать (покупать же «за 10 или 15 флоринов вещь, которая на самом деле вряд ли стоит один или два» желающих не так уж много). Ячейки «ГУМа» не для торговли, а для представительства – иностранная фирма не может не иметь в Москве хотя бы ларька.

Не забыты и потребности населения – «с 2006 г. доброй традицией становится ежегодное открытие ГУМ-катка, который сразу приобретает славу, пожалуй, самой стильной, яркой ледовой площадки столицы. Без ложного пафоса можно сказать, что катание на коньках здесь это всегда праздник, такая уж тут царит атмосфера…Для Москвы же ГУМ-каток стал «культурным» льдом, на который неоднократно выходили культовые фигуристы...». Довольно оригинально, если учесть, что Красная площадь остается национальным кладбищем, где кроме противоречивых политиков похоронены герои, полководцы, ученые. В последнее время торговый контроль несколько пробудился от дремоты и сна, но сделать предстоит еще больше – «натура русского торговца», к сожалению, известна слишком хорошо. Площадным торговцам, успешно объединяющим «прогрессивную современность и славную историю», следовало бы помнить, что даже охотнорядцы, при всех их многочисленных недостатках, не практиковали катание на коньках и «другие невинные извозчичьи игры» среди могил национальных героев.

Н. Голиков